Бригадир, шахтерские истории

   - Нинка, я хуею, - сказал Николай и почесал в паху левой рукой.
        Николай с детства был левшой, но его постоянно пытались переучить действовать правой: сначала дома, потом в школе. Держать в правой руке ложку, ручку, хуишку и прочие предметы.
        - А чё так? - спросила Нина, притрагиваясь к ярко-синему синяку под правым глазом.
        - Просто хуею, Нинка. Меня таращит чё удава.
        - А чё так?
        - Хуево мне, Нинка. Пространства не ощущаю. Чую, что жизнь моя идет не так как-то. Как будто я кому-то чё-то не додал. Как будто у меня пустота... так сказать, внутри. Горестно и пусто, как будто соточки для полному шарму не хватило. Если бы не телек, я бы совсем с ума сбрендил. Хорошо, не пропил его вчера, Нинка... А? Чё ты молчишь, Нинок?
        - Вчера квитки пришли... новые... Год не плачено... за жильё...
        - Ну и хуй с ней!
        - Ну и хуй с ней, - тихо повторила Нина, зевнула, потянулась и стала вставать с кровати.
        Она опустила грязные ноги на пол... И вдруг наступила в блювотину.
        - Ты козел! Блядь! - закричала она дурным голосом, резво перепрыгнув через лужу чёрной блювоты.
        - Заткнись! Нахуй! - рявкнул в ответ Николай и оскалил желтые зубы.
        Он, не поднимаясь с кровати, на секунду сжал кулаки, потом сразу расслабил, убрал звериный оскал и быстро перекрестился левой рукой.
        - Заткнись нахуй, - произнес он шепотом.
        Потом набрал в легкие воздуха, задержал дыхание, замер и через десяток секунд с шумом выдохнул. И задумался.
        - Налей румочку, - сказал он спокойно.
        Нина театрально повернулась к нему, широко расставила толстые длинные ноги, руки в боки, и с хитрым прищуром, склонив голову на бок, прошипела, тщательно выговаривая каждую букву:
        - Пиздуй нахуй.
        Кровать заскрипела. Николай изобразил на лице улыбку, повернулся лицом к ней, бросил взгляд на чёрную лужу блювоты и заявил:
        - Откуда знаешь, чё это я?
        - Нахуй, - повторила Нина своё театральное шипение.
        Николай снова лег на спину, закрыл глаза, опять набрал в легкие воздуху и надолго задержал дыхание. Потом с кашлем выдохнул и сказал отдышавшись:
        - Так ведь можно задохнуться...
        Нина перестала позировать, нервно сжала кулаки, раскраснелась, выдавила из себя:
        - Блядь!
        И ушла в кухню. Упала пустая кастрюля. В кране зашипела вода.
        - Дура, - проронил Николай.
        Через несколько минут она пришла с цинковым ведром в одной руке и тряпкой в другой. Николай, заскрипев кроватью, повернулся на бок и сказал:
        - Хорошо, что шахту закрыли. Я ведь мог сдохнуть там, задохнуться или чё. Да.
        - А деньги? - со слёзой в голосе спросила Нина, опустившись на колени перед лужей.
        - А деньги - чё. Деньги - блядь - мусор. Деньги - блядь - грязь. Мы вот тогда перекрыли железку… И всё. До руля пришёл тот, кто должен был придти. Потом через пять лет мы уже при ём перекрыли. Еще раз. Помыслили логично, подействует второй раз. А он нахуй закрыл нашу шахту, кормилицу. На американские деньги. Ему видней. Молодец. Правильно сделал.
        Он еще раз набрал в легкие воздуха, задержал дыхание уже секунд на тридцать, выпустил воздух и продолжил:
        - Зато теперь я не задохнусь в забое, не погибну, если можно так выразиться, под завалами черняшки... Буду жить, Нинка. Да.
        Он засмеялся какими-то неестественным нервным смехом, смехом полным похмельного синдрома, коктейля из боли, обиды и безысходности.
        Нина стояла на коленях с ведром и тряпкой перед чёрной блювотой и хмурилась. Какие-то мозаичные мыслительные процессы происходили у неё в голове. Она о чём-то мучительно думала, вспоминала, жалела о чём-то. Всё сумбурно. Также сумбурно, как последние десять лет угнетающей жизни без денег, без работы и с Петросяном на экранах ТВ. Потом поставила ведро на пол перед блювотой, бросила тряпку рядом, скрестила руки на груди, не поднимаясь с колен, приготовилась что-то сказать. Сказать что-то злое, жестокое, обидное этому человеку, которому она отдала свою молодость. Пожалеть себя, свою красоту... Она на секунду вспомнила, какой красивой была в конце восьмидесятых, какие парни за ней ухаживали, как они истекали слюной, глядя на её большую грудь, которая ей досталась от пышногрудой мамы. Таких титек, как у Нины не было ни у кого в школе. Она гордилась своей шикарной грудью, своим крупным красивым лицом, своими большими зелёными глазами, своими толстыми губами. Как сказал однажды учитель черчения, Иван Иванович:
        - Вам, Нина, во ВГИК нужно…
        К ней в школе многие обращались на вы. На ВГИК она только улыбнулась и ничего не ответила.
         Нина в конце 80-х была в самом соку. Ей было семнадцать. И у её окон панельной пятиэтажки выстраивалась рота парней, готовых на всё ради улыбки, ради нежного взгляда. Однако, она сделала свой выбор. Не дожидаясь восемнадцати лет, вышла замуж за молодого шахтера-красавца. Бригадира, ударника, стахановца, рекордсмена. У него была машина Лада - красная "восьмерка", которых в городе на тот момент было, дай Бог, с десяток. Это был крутой автомобиль. Иномарок в провинциальном СССР практически не было. Когда "восьмерка" останавливалась, ее облепляли со всех сторон мальчишки, шептались, показывали пальцами, трогали стоп-сигналы, спорили о том, что лучше - старая проверенная временем классическая "шестерка" или новая во всех отношениях "восьмерка". А взрослые мужики из окошек своих "копеек" с завистью смотрели на эту машину.
        Нина после замужества стала еще краше. Она садилась в "восьмерку" и бабушки с лавочки охали, как хороша, и улыбались беззубыми ртами. Шестнадцатилетние парни на турниках глубоко вздыхали, краем глаза увидев нинины большие груди. Нина была гордостью двора маленького шахтерского трудового города, который привел первого президента России к власти - так думали сами шахтеры. Это они перекрыли ТранСиб. Парализовали движение. Возвели Его на трон в надежде на лучшее. Спустя несколько лет шахты с редким коксующимся углем стали закрывать. Кто-то говорил, что на американские деньги. Кто-то уверял, что местные директора - хапуги и воры. Шахтеры еще раз перекрыли дорогу. Думали, это поможет. Но стало только хуже. В середине 90-х быстро закрыли все шахты, не вывозя на поверхность дорогостоящего оборудования, залили водой забои. И город начал медленно умирать. Бригадир Николай лишился работы, сначала продал восьмерку, потом запил. Иногда Нине доставалось от Коли. Вот и вчера он зарядил ей с левой. Левша ведь. С детства. Его сначала дома, потом в школе постоянно переучивали, чтобы он ел правой, писал правой. "Дрочил правой", - шутил Николай.
        Нина стояла на коленях перед лужей чёрной блювоты и вспоминала свою молодость, красоту, которые очень быстро, в потоке российских будней и безденежья девяностых растворились, не оставив следа. Уже большие обвислые груди не смотрелись так привлекательно. Уже бабушки на лавочках не охали от Нининой грации (поумирали бабушки), уже парни на турниках не вздыхали по Нине (спилили турники, а парни скололись, спились или же погибли по призыву в первую чеченскую). На нее уже давно никто не смотрел с восхищением. Чаще с омерзением или с жалостью. Но чаще с омерзением. Так ей всегда казалось. Потому что синяки и алкоголь явно женщину не красят. Она это прекрасно понимала, но пьянствовала вместе с Николаем не по-детски. Литр белой или разбавленного теплого спирту легко могла выкушать за вечер и остаться на ногах. А Коля, бывало приложив литру, сначала лупил Нину, а потом ослабевал и блевал чернотой.
        - Это из меня уголёк выходит, - говорил Николай на утро, черпая стакан питьевой воды из ведра.
        Тогда они уже продали свою трехкомнатную квартиру, которую Коле в середине 80-х дали от шахты. Сейчас они жили в старом ленинском бараке на двадцати метрах без горячей воды: комната и малюсенькая кухня с умывальником без удобств. На сотню хозяев общий деревянный туалет на улице. О! Если бы вы видели этот сортир! Этот изгаженный людьми и временем сарай для сральни, который продувался всеми сибирскими ветрами!
        90-е мучительно прошли. В начале 00-х в городе взамен десяти шахт открыли два разреза. Надеялись, что кокс будет лежать на поверхности.
        - Хуй-то там, а не кокс. Кокс лежит в сердце земли, глубоко лежит, - сказал в сердцах Николай и выпил стакан мутного самогона.
        Один разрез через полгода закрыли из-за нерентабельности и плохого качества уголька. На единственном действующем разрезе Николаю места не нашлось по ряду причин. Во-первых, капитализм, зарплаты уже далеко не шахтерские, во-вторых, разрез - это не забой, другая специфика, в-третьих, должности бригадиров были давно распределены между своими, в-четвертых, за годы безработицы 90-х Николай поистрепался, исхудал, потерял былую стать, силу. И, нужно отметить, что по его морде, как он сам толковал, было видно - чувак запойный. Бухарик - как он сам себя называл. Если в 80-х запои на некоторых производствах практически были нормой, то в 00-х алкашей на работу попросту не брали. Звериный оскал капитализма. Человек человеку волчара.
        - Налей румочку, - разглядывая свою чёрную блювоту, выговорил Николай.
        - Хуй тебе, а не рюмочку! - со злостью пробурчала Нина.
        Николай сел на кровати и настойчиво повторил:
        - Налей румочку.
        Нина крикнула:
        - Хуй тебе!
        Николай покраснел, моментально вскочил с кровати и рванул к Нине.
        Нина заорала во всё горло, побежала на кухню. Захлопнула за собой дверь.
        - Помогите! Убивают!
        Николай ломился. Косяки трещали.
        - Налей румочку!
        - А-а-а! Убивают! - вопила Нина, когда Николай с силой выбил двери.
        - Налей румочку, - ревел Николай, зажимая её в углу.

         Годы назад она красивая, а он ненасытный также с ревом зажимал её в углу в большой квартире, срывал с неё трусы и трахал. Ещё и ещё. Потом ещё и ещё. Он был полон сил, энергии и любви. Она была красива, нежна и желанна. Казалось, что всё еще впереди.

Сидя в клетке Николай вспоминал прекрасные дни конца 80-х, когда был жив СССР, когда они с Ниной усиленно пытались заделать ребёнка. Не получалось. Они ходили по врачам, сдавали анализы. Врачи говорили, что у Николая всё нормально. А у Нины? И у Нины всё нормально. Но ребенок всё равно не получался. Ну и Бог с ним. Они не унывали. Они с радостью делали его по пять-шесть раз в день. Нина была хороша в постели. Нина была безумно хороша. Он любил её. Любил её всем сердцем. Всей душой.

        Однажды после секса она спросила:
        - А что я буду делать, если тебя, не дай Бог, придавит в шахте?
        - Меня не придавит в шахте, у меня чутьё, - уверенно сказал Николай, улыбнулся, поцеловал Нину в губы и вновь на неё забрался.
        - Ты маньяк, - в вожделении сказала Нина и застонала, закрыв глаза.

        И ещё он вспоминал про свою красную "восьмерку", на которой они с Нинушкой (он тогда звал её Нинушкой) ездили за город, на речку. Тогда из реки Яи можно было запросто пить воду, черпая ладошкой. Черпать и пить. Черпать и пить. Вкусно. Вода была чистой. Жизнь была прекрасной.

        - Налей румочку! - волком выл Коля, когда бил Нину по голове.
        - Налей румочку, - дитём плакал он, когда третий раз вонзал в её висок крестовую отвертку.
        - Налей румочку, - отбросил отвертку от себя и затрясся.

        К чёрной как смоль блювоте притекла струйка крови. Красное на чёрном.

        "Авария в шахте" - мелькнула мысль в голове Николая.

        Милицейский УАЗик поднимался в гору, а там за горой грелись на солнце брошенные шурфы, закрытых шахт.