Голубая моя Москва. Записки отчаянного натурала. 2 глава «Слаще хуя»

По ссылке вернуться глава первая романа Сергея Решетникова «Голубая моя Москва. Записки отчаянного натурала» «Убийство»

18+

ВТОРАЯ ГЛАВА

СЛАЩЕ ХУЯ

Год назад

Казалось, что в кабинете пахнет сиренью (и тогда была сирень), хотя огромное окно было плотно закрыто. Тонко рисуя в пространстве воздуха полосы пыли, сквозь жалюзи едва-едва пробивались лучи майского солнца. Они тоненькими яркими полосками ложились на затылок его коротко стриженной белокурой головы. Его томные вздохи и эрегированные охи и ахи… Новые смешные словечки… уменьшительно-ласкательные прилагательные… И в конце концов взрыв мозга.
– Слаще хуя ничего нет.
– Нет ничего слаще хуя, – говорил он мне, когда разливал по бокалам текилу.
– Ничего нет слаще хуя, – повторял он, когда ровнял очередную дорожку кокаина.
– Ничего нет.
Он подавал скрученную в трубочку сторублевку, легко хлопал меня по плечу и всегда торопил, указывая пальцем на кокс:
– Давай-давай. Не жди.
Я наклонялся над белоснежной дорожкой, подносил трубочку к ноздре, втягивал в себя порошок:
– ...уф–ф–ф…
Вот как это происходит. Втягиваешь. Опрокидываешь голову назад. Зажимаешь пальцами нос, слегка массируешь его. Короткий вдох-выдох. Потом вторую половину дорожки – другой ноздрей. Далее пальцем собираешь остатки кокаина и мажешь там, где зубы в десну уходят.
И-и-и…
– ...уф–ф–фа–а–а!..
Гм. Ты начинаешь отчетливо слышать свое дыхание. Чувства обостряются. Мир становится терпимым. Ты уже почти любишь человечество. Тебе кажется, что Бог вдохнул в тебя уйму сил и творческой энергии. Талант твой плещет через край. Спасибо Тебе, Бог! – говоришь ты про себя. И уже начинаешь верить в Иисуса. Цвета становятся красочнее. Мысли собираются в единую кучу и как будто строятся в определенном порядке, в колону, как отборные гвардейцы. Чистые, выбритые, сильные. Мысли льются бурным потоком, заполняя озеро творчества. И это озеро неисчерпаемо. Оно с каждой минутой становится все больше и больше. Все глубже и глубже. И там, на глубине, может быть, живет Несси, красивое «чудовище». А над поверхностью озера кружат черноглазые птицы-слова, резвятся, пикируют, ныряют и выныривают совершенно другими. Например, красными или синими. Ты их рифмуешь, собираешь в стаи и косяки, заселяешь в скворечники и гнезда. Заполняешь ими все пространство. И они хором на все голоса поют. Слово рождает чудо. Блин. Эх. Но…
Но какого черта?! Зачем тебе красные и синие птицы, спрашивается?! Зачем? Когда есть простые птицы, которые родились в природе. Зачем тебе слова? Слово – денатурат мысли. Буква – глупая дура. И только точка имеет смысл. Только точка.
Все кажется… Все кажется… Бред! Чушь! Абсурд! Японский бог!.. И сиренью очень пахнет. Вроде бы…
Зубы как будто чуточку отделяются от десен. Будто им тесно в полости рта. Будто они чувствуют себя лишними. Будто они хотят вылезти на свободу. И никаких черноглазых птиц в косяках. Никакого глубокого озера. Никакой Несси. Никаких гнезд и скворечников. Ни единого перышка. Только глупые слова в пространстве комнаты, где будто бы пахнет сиренью. Но и это тебе только кажется. И слово красить бесполезно. Оно ценно само по себе. Денатурат тоже имеет свою цену. Чё его красить? Чё его придумывать? Всё. ТЧК. Только точка имеет смысл.
А лучи солнца, спотыкаясь о мелкие пылинки, плавно ложились тонкими полосами на его коротко стриженный затылок.
– Не понимаю тебя, – бурчал Игорь, хмуря брови.
– Очуметь! – откидывался я на спинку кресла, задерживал дыхание и громко демонстративно долго выдыхал воздух.
Прошла минута. Минула вечность.
– Нет ничего слаще хуя, – говорил он, когда готовил дорожку кокаина для себя.
Для себя он всегда строил дорожку и значительно толще, и длиннее. Естественно. И птицы, наверное, у него над озером летали и больше, и толще, и красивее. Хотя смысла в этих птицах все равно нет никакого. Тем более в крашеных птицах. А вдруг у него летают черно-белые птицы? Как в кино Джима Джармуша. Нет. Он не любит Джима Джармуша.
Я улыбнулся, поцеловал его в губы и сказал:
– Я люблю тебя.
Потом шуткой погрозил ему пальцем и добавил:
– Только не так, как ты думаешь. Я не гей. Я на самом деле не гей.
– Ясно. Ты натурал? – строго спросил он.
Я кивнул в ответ. Он тяжело вздохнул и ответил на свой вопрос:
– Конечно, ты натурал. Самый натуральный.
– Называй, как хочешь.
– Все мы когда-то были натуралами, – сказал он, сделав брови домиком, потом наклонился над столом, втянул в себя кокс и добавил: глупый, потом поймешь. Потом все сам поймешь. Все. ТЧК.
Мы молчали. Я думал об Алисе, потом о своих родителях, далее почему-то о своих школьных друзьях. Думал я быстро, коротко и четко, как будто стрелял из автомата Калашникова. Мысль пролетала у меня в голове от одного уха до другого. Пролетала и исчезала бесследно. Растворялась в пространстве кабинета. Мне понравилась такая игра. Такая стрельба. Я подумал, о чем бы еще подумать. Но патроны уже кончились. Пора набивать рожки автомата, имя которому мозг. Нужно заставить эту серую массу работать.
Игорь сказал:
– Мы уже больше, чем на тысячу долларов, сегодня вынюхали.
– Только как будто зубы от десен отделяются, – брякнул я, как будто меня не касается цена вопроса.
Признаюсь, меня на самом деле мало интересовало, насколько сотен или тысяч мы сегодня вынюхали.
– Так бывает, – сказал он, почесав нос.
Надо же какой дорогой порошок, – переварив информацию, наконец-то подумал я. Гм. Какой дорогой! И все. ТЧК. И была уже другая мысль. Господи, когда же уже закончится этот поток мыслей? Я устал. И была третья мысль. Поток сознания, не любопытный для чтения, не нужный даже наркологам и психологам. Так, в припадках творческого бреда танцует человеческий мозг. И этот танец становится ценным только тогда, когда твоя Елена Булгакова, несмотря на опасность, сохраняет для будущего твои бессмертные творения. Этот путь честный. Есть другой путь, путь «политической проститутки», как Алексей Николаевич Толстой…
– А как это было? – неожиданно для Карабейникова спросил я.
Он ухмыльнулся, нахмурился, потом сменил «гнев на милость» и улыбнулся.
– Что – было?
– Ну… как ты… это… Гм. Стал этим… геем?..
Он был готов к тому, что я задам этот вопрос. Не сказать, чтобы я очень уж хотел услышать его исповедь. Просто нужно было о чем-то разговаривать. Мне осточертела тишина и автоматные очереди сознания. Он медленно с ощущением важности происходящего откинулся на спинку дивана, заложил обе руки за голову, закрыл глаза и с удовольствием стал рассказывать:
– Ну да… Странно, но мне очень легко об этом вспоминать, – он вздохнул, закинул руки за голову и продолжил. – Это произошло шесть лет назад. Я долго боролся, боролся с самим собой, со своей сущностью. Я – в смысле… Пытался покончить с жизнью. Резал вены…
Я вдруг зачем-то вклеился:
– Я тоже резал себе вены… в армии… Ага.

Он как будто меня не услышал и продолжил говорить:
– …Потом смирился. Вступил в согласие с самим собой.
– А ты был в армии?.. – Я его тоже не услышал.
Мы часто с ним так беседовали. Я вел одну линию. Он другую. И каждый слушал только себя. Такой странный чеховский диалог. Как будто.
Он проигнорировал мои слова и продолжил:
– …Тогда я первый раз влюбился. В мужчину. Какой это был мужчина!
– Какой? – вдруг спросил я, но он не стал отвечать на мой вопрос.
– Я сходил с ума. Я готов был пойти ради него на край света. Я готов был убить кого угодно. О, мой бог…
Я вздохнул и спросил:
– Когда мы уже будем писать сценарий?
Игорь нахмурился, поднялся, открыл ящик стола, достал DVD-диск, включил его в плеер. На экране начался фильм «Кабаре» Боба Фосса. Гениальная завязка истории с потрясающим монтажом и песней бисексуального конферансье в исполнении Джоэла Грея.
Я удобнее устроился на кожаном диване.
Но Игорь резко убавил звук и неожиданно обратился ко мне:
– Неужели ты никогда не мерил мамины колготки?
– Нет, – ответил я сразу, но через секунду почему-то засомневался, пытаясь что-то вспомнить из далекого детства.
Что у меня было тогда, двадцать-двадцать пять лет назад? Пластилиновое одиночество. Игра в пластилиновых солдатиков. Часто плачущая мать с разговорами о намерении покончить жизнь самоубийством, которое я в дальнейшем пытался реализовать на себе. Пьяный отец, выбивающий двери и обвиняющий мать во всех грехах. Тогда маленьким я зарекался не пить, но после взросления перенял дурную привычку отца, кратно ее усугубив. Жестокий старший брат, по выходным заставлявший меня драться с ним на деревянных ножах. Отрешенная бабушка, страшные вопли которой раздавались по ночам. Она, видимо, каждую ночь видела какой-то жуткий сон. Никому не было дела до меня. Каждый жил своей жизнью. Каждый был вещью в себе. У каждого было свое одиночество. Я играл в пластилиновых солдатиков, создавал свой мир и никогда не надевал мамины колготки. Не знаю. Точно. Не надевал.
– Нет, никогда не мерил, – ответил я.
Игорь заподозрил меня во лжи:
– Никогда–никогда?
– Никогда. Насколько я помню. Папину шляпу мерил, когда с братом играли в ковбоев, бабушкин платок повязывал вокруг головы, когда играли в пиратов, мамину лисью шапку надевал, когда играли в наполеоновских гвардейцев, – начал рассказывать я.
Игорь не стал слушать, приблизился ко мне, улыбнулся, слегка похлопал меня по щеке и сказал:
– Ты честный. Ковбой. Я люблю честных… ковбоев, пиратов и гвардейцев. Мы должны с тобой сделать кино, Степанков. Попсу, конечно. Но это должна быть великая попса.
– Я хочу сделать с тобой кино., - вдохновился я.
– Ты войдешь со мной в историю, ковбой, - дернул он меня за ухо.
– Ты лучший, – брякнул я.
Он потянулся ко мне своими влажными большими губами и томно прошептал:
– Не искушай меня.
Я увернулся от поцелуя. Взял в руки бутылку текилы и спросил:
– После кокаина текилу можно?
– Немного. Но лучше не надо.
Я вернул бутылку на стол, тяжело вздохнул и многозначительно сообщил:
– Я вроде ничего такого не делаю…
– Чего – такого?
– Ну… ничего… такого… Ну… чтобы… Как сказать?
– Вот именно. Ты меня боишься?
Я вздохнул и ответил:
– Чуть-чуть.
Игорь кокетливо улыбнулся, взял бутылку, разлил по рюмкам и сказал:
– Понимаешь, какой чести ты удостоен?
Я нервно откашлялся:
– Видимо, я чего-то не понимаю.
– Безусловно.
– И что?
Игорь выдержал паузу, несколько раз демонстративно хрустнул пальцами и сурово продолжил:
– Так вот… У меня другие сценаристы вылетают из проектов за один день. А ты… ты мне симпатичен. Страшно симпатичен.
– Понятно, – кивнул я.
Его губы тянулись к моему лицу…
– Дай я тебя поцелую, ковбой.

Продолжение романа Сергея Решетникова «Голубая моя Москва. Записки отчаянного натурала» глава ТРЕТЬЯ