Глава 7: Харламов, Кэтрин Зета эта Джонс, бомж
По ссылке 6 глава романа «Соки жизни» Сергея Решетникова «Трансы, синглтон, слеза»
Больничные разговоры часто откровенны. Ты наверняка никогда больше не встретишь этого человека, лицо которого перевязано до самой шеи. Его морду лица опалило огнём. Где-то на опасном производстве, названия которого я не запомнил. Да и имя этого разговорчивого больного я постоянно путал. Запомнил с третьего раза. Лучше бы я попал не в ожоговое отделение. Лучше бы этому дятлу обожгло слизистую оболочку рта, чтобы он не смог говорить. А так он, блин, ни на минуту не затыкался, то травил тупые анекдоты, то рассказывал шутки «Камеди клаб» из серии «Гарик Бульдогов Харламов, помнишь»…
– Коля, помнишь там… такой… этот… как его? Ну как его? Блин!
– Саня, я не смотрю телевизор. Очень давно не смотрю.
– Харламов.
– Харламова помню.
– Вот!
– Валерия Харламова.
– Валерия? А не Гарика? А в каком скетче он играл? Где я его мог видеть?
– Он играл за ЦСКА.
– Шутишь так, Колюня? Это ты сейчас разные, так сказать, весовые категории перечислил. Хочешь грушу? А то испортится скоро.
– Не хочу.
– А почему к тебе никто не приходит, Николай? Ты уже три дня тут лежишь. Носки вон у тебя воняют, скажем, не по-детски.
– У меня в этом городе никого нет.
– В Москве?!
– В Москве.
– А где ты живешь?
– В Москве.
– А как же друзья, подруги? – чавкал спелой грушей толстый Саня. По его толстым губам тёк сок. – Ни за что не поверю, что некому тебе принести чистые носки.
– Некому.
– А хочешь, я дам тебе чистые носки? – спросил Саня в надежде, что я откажусь.
Я внимательно посмотрел на него и сказал:
– Я сегодня выписываюсь.
– Да, правда, повезло, ожоги у тебя небольшие. Мне бы такие, – он демонстративно сунул руки в мудя и почесал там. – Коля, а у тебя баба есть?
Я заправлял постель, но остановился, услышав этот вопрос:
– Баба? Бабы нет. Жена была, – я сел на кровать, так её и не заправив.
Коля чему-то обрадовался, доел переспелую грушу, погрозил мне грязным толстым пальцем и нравоучительным тоном произнес:
– Вот грудяку-то тебе обожгло, жена бы… жена бы чичас сгодилась. Пригодилась бы жена, говорю. Однозначно. Носки бы свежие принесла, бананов, колбасы там. Правда же? Бабы они такие. Они нужны вовремя, но не к спеху. Едьбы там принести. Пивка. Елду почесать.
Я лег на кровать и стал смотреть в потолок.
– Чё думаешь? – не унимался Саня.
Через некоторое время я сказал:
– Я не могу простить… Уже пять лет не могу простить.
На Саню это произвело впечатление. Он громко крякнул, встал, пошёл к умывальнику, помыл руки, вернулся, сел передо мной, наклонился ниже. Наклонился так, что я почувствовал его запах изо рта. Запах гнилого, непереваренного со вчерашнего вечера мяса. И даже голос его изменился. Как будто бы он проникся моими словами, проникся сочувствием. Он спросил:
– А что такого страшного она сделала пять лет назад?
– Я себя не могу простить.
Саня вдруг вскочил с кровати, хлопнул в ладоши и крикнул:
– Ну етить твою налево. Опять всё не как у людей!..
Он прыгнул на стул, немного поёрзал, потом смачно пукнул и сказал:
– Извините, не думал, что так громко выйдет. Таков мой ответ на твои пиздострадания.
Не дождавшись реакции на свой пук, он поднялся, близко-близко подошёл ко мне, навис над головой и заговорщическим шепотом выдал:
– А ты кого нынче етишь, Колёк?
Я отодвинул его лицо от себя (дюже пахнет изо рта) и спросил:
– Что значит, кого етишь?
Саня замялся, заломал пальцы:
– Ну как же? Ну тыр-пыр. Чих-пых.
– Ты хочешь сказать, кого я етил за этими больничными стенами, когда не был обожженным?
– Да, – уверенно ответил тот.
– Я дрючу проституток из Донецка, проституток из Луганска, проституток из Нигерии…
Саня брызгал слюной:
– Негритосок?!
– Негритянок.
– Черных?! Офигеть. И как они?
– Обычные соски. Только по-русски не говорят. Что очень помогает расслабиться. В душу никто не лезет.
– Офигеть! А чё у них там снизу? В мохнатке-то как дела обстоят?
– Красные половые губы.
Саня возбудился не на шутку:
– Красные губы, значит, ну круто!
– Как обычно. Иногда негритоски чуть более вонючи чем славянки. Но иногда, знаешь, попадаются такие славянки – духом своей пилотки коня свалят. Вонь она от природы и от гигиены.
– Офигеть! Тоже такую хочу. Чтобы с запахом. Чтобы самая чёрная, а пилотища красная.
Саня взял ещё одну грушу и стал смачно есть. Я внимательно посмотрел на него, на его добрые тупые глаза, смотрел, как по его руками течёт сок груши.
– У тебя же жена, Саня. У тебя уже всё наперёд расписано. Ты счастливый человек: ипотека, машина в кредит, крикливые дети, заботливая жена, друзья в пивбаре «Жигули»… К тебе всегда придут в больницу… помогут с переездом… выручат до получки… Похоронят всем скопом. Только смотри, чтобы лучший друг твою жену не трахнул. А то чужая жена всегда лучше…
В этот момент в палату на толстых коротких ногах вошла рыхлая, вислозадая, пузатая, но нестарая женщина с редкими рыжими волосёнками на голове.
Женщина вмиг перехватила инициативу:
– Сань, я тебе таких чумовых шпикачек в магазинчике рядом купила. По скидкам. Очень вкусные. Я сама парочку по дороге стрескала. Три даже. Не удержалася. Пальчики оближешь, – и она облизала свои грязные пальцы.
Саня погрустнел, положил грушу в чайное блюдечко и спросил:
– Свинина?
Жена распечатала пакет, подала пластиковый контейнер со шпикачками:
– И свининка, и говядинка, всё вкусненько. Всё натуральненько. В магазине сказали. Я ела.
– Катя, может позже?
– Нет, жри, пока горячие. Я разогрела специально для тебя.
Саня стал уплетать шпикачки. Катя погладила жирными руками по его грязным волосам и с какой-то наигранной нежностью выдала:
– Котик, я планирую покраситься.
Коля, пережевывая шпикачку, лениво спросил:
– В кого?
Катя стала кокетливо гладить свои редкие волосы.
– В брюнетку. Хочу как Кэтрин Зета… эта… Джонс. Тама – помнишь? Кино-то?
Мне показалось, что она сейчас бросится танцевать по всей палате. Но мне только показалось. Саня был невозмутим.
– Как Джонс? Понятно. Да. Как Джонс тебе пойдёт.
Катя добавила:
– Кэтрин Зета.
– Да, годится.
– Она Катя и я Катя.
– А она Катя? – засомневался Саня.
– Ну Кэтрин, блин.
– Да, Кэтрин, пойдёт. Не возражаю.
Он с аппетитом доедал вторую шпикачку. Я уже много лет не ем колбасных изделий, но сейчас мне очень-очень захотелось шпикачку и ещё… и ещё Кетрин Зету-Джонс. Эту реальную, аппетитную, неудовлетворённую и несчастную, как в «Терминале», чумовую, как в «Чикаго». Заходит в палату такая эффектная Вэлма Келли, поёт, танцует и подает мне шпикачки. Сашка подавится насмерть.
Я смотрел на эту семью и думал, что наверняка они голосуют за Путина.
В этой жизни я иногда скучаю по смерти, которую уже один раз испытал на себе. Несмотря на ВСЁ, на боль, на мучения – она прекрасна. Смерть прекрасна. Лучше даже сказать, что она пиздатая. Нынешние ожоги оказались не смертельными. Меня выпишут из больницы через пару часов. Отчего больше всех расстроится Сашка. Ведь он больше не услышит про негритосок и их красные губы.
– Вам нужен больничный? – спросила ещё утром толстая тётя в белом грязном халате.
– Нет.
Наконец-то меня выписали. Я собирался и наблюдал за Сашкой, запихивающим за обе щеки шпикачки. Но в этот момент в его глазах я прочёл тоску. Он недовольно поглядывал на свою суженую год от года заплывающую жиром от шпикачек, сарделек, борща, белого хлеба, конфеток и прочих вкусностей. И о чём-то думал. Видимо, про негритянскую вагину. В итоге он откусил большой кусок шпикачки и вдруг подавился. Я подумал: вот она прекрасная смерть. Пузатая Катя моментально вскочила и с силой ударила его раз пять по спине. Кусок выскочил. Саня был спасен. Саня был щастлив. Может быть, мне тоже не хватает в жизни такой Кати, которая будет пичкать меня сардельками, оказывать первую медицинскую помощь? Если я заведу себе такую Катю, такую бой-бабу, может быть, я и проживу из-за неё намного дольше? А хочу ли я этого? Жду ли? Да и не люблю я шпикачки и прочие колбасы. Говна туда всякого напихают: селитру, нитриты, нитраты, глутамат натрия, стабилизаторы, эмульгаторы, пальмовые жиры, формальдегиды и прочую хрень.
Собрал вещи, пожал руку Сашке, ещё двум-трем больным, махнул Кате, та небрежно махнула мне в ответ (будущая «Кэтрин Зета… эта… Джонс»), и я, грязный, вонючий, небритый, вышел из палаты. Иду, слышу Катин громкий возмущённый голос из палаты.
– Он чё, бомж, что ли!? Такая вонь от него! Ужас!
Саня за меня заступился:
– Прекрати, дура, ни хрена не сечёшь. Он сделал выбор. Он свободный человек. Его негритянки любят… Сечёшь?
Катин голос ещё громче:
– Ах вот как! Кобели! Вы тут вместе с этим вонючкой за негритосками шлюндрите!
– Не надо наговаривать, Катенька, ничего мы не шлюндрим. Просто вели умные беседы. Всё по делу. Он интересный человек… а я…
– Ах так! …человек…
– Блин, закрой рот!
Голоса таяли в глубине коридора. Я их уже не слушал. Я спускался по лестнице. И думал о самом главном.
Вижу храм. Вспомнил, как один хороший друг ответил на мой вопрос: «Зачем ты крестишься, если не веришь?» На всякий случай. На всякий случай, сказал он мне. Со мной не первый год уже что-то происходит. Мне кажется, я схожу с ума. В моей голове отрываются пуговицы. Одна за одной. И мне нечем пришить их обратно. И я не умею их пришивать. А пуговицы отлетают ежегодно. Тяжелее всего одиночество ощущается в больнице. О, как же я воняю, Бог мой! Мне кажется – это мой старый ушиб головного мозга, который я получил в двадцать три или в двадцать два года. Не помню. Кемеровские помнят. Я перекрестился на церковь и прочел «Святы Боже».
В больнице мне удалось заблокировать симки и банковские карты, но у меня не было документов. Трансы забрали у меня всё: деньги, компьютер, ноутбук, смартфон. Не знаю… там, наверное, мою одежду уже тоже растащили. Весело я пожил на Никитском бульваре рядом с Гоголем. Мой первый недотрах с трансами, которые оказались грабителями, укравшими половину моей жизни, которая была записана на жёстких дисках компьютера и ноутбука.
Денег-то, кстати, тоже ни копейки. И куда сейчас идти? На разбитую квартиру, где меня ждет разгневанная хозяйка. Хотя… А я то тут при чём? Ограбили её квартиру, которую арендовал я. Ещё посмотрим, кто виноват и что делать. Иду пешком на Никитский бульвар. Знаменитый Суворовский, у Никитских ворот Белого города. Я прошёл мимо Большого Голицынского пруда. Уже там я заметил, что на меня косятся люди. Видимо, запашок от меня исходил, что надо. Ну а что, как в кино перед каждым останавливаться и говорить: «Извините, плохо пахну»? Воняю, блин. Далее по Андреевскому мосту я перешел на Фрунзенскую. Потом через Пироговскую на Плющиху. Мою любимую Плющиху. Кривовато, конечно, пошёл. Можно было покороче, сразу на Парк Культуры дёрнуть. Но я люблю Смоленскую. И мой бывший задрыпаный дом. Далее я пошел Каменной Слободой, где поменьше народа. Однако офисных работников там сегодня оказалось очень много. И как будто каждый меня понюхал. Перенырнув в переходе Новый Арбат я бегом уже побежал через Поварскую в Мерзляковский. Спиной ко мне сидел безумный Гоголь. Тоже, видимо, чувака накачивали всякой хренью, как меня. Вот. Прибыл. Подъезд моего дома. Поднимаюсь на лифте. Вот она! Дверь опечатана! Ёлкины! Сменил одежду Николай Сергеевич Степанков, решившийся на опыт с трансами.
Я сел на ступеньки и вслух сказал:
– Финита… бля… комедия.
Из соседней квартиры вышла хозяйка моей квартиры. Она хладнокровно скрестила руки на груди. Следом вышел её муж. Он также скрестил руки на груди. Возникла нелепая пауза. Я посмотрел на них и тихо сказал:
– Меня ограбили.
Хозяйка многозначительно произнесла:
– Трансы?
Я удивился:
– Чурки. Забрали, кстати, всё моё.
– И разбомбили нашу кухню, – добавила хозяйка.
– Нацисты проклятые, – подытожил я.
– Кто будет платить за ремонт? – не без намека произнесла хозяйка.
– Не думаю, что это быстрый вопрос. Пока найдут грабителей. Пока пятое – десятое.
– А если мы докажем, что это вы виновны… что это вы впустили их, позволили ограбить…
– Докажите. Попробуйте.
– И попробуем! – закричала хозяйка.
Я возмутился:
– Послушайте, у меня компьютер увели, цена которому пятьсот тысяч рублей. Понимаете меня? Я позволил им. А потом ещё попросил меня связать и залить кипятком… Всё в протоколе записано. Абсурд. Это вы охрану… в доме не ставите. Противопожарную… против воды сигнализацию… Между прочим, по вашей вине мы затопили восемь этажей вниз. Разве нет? Суд разберется, кто виноват. Ещё вы мне заплатите за упущенную выгоду. За украденные вещи. Откройте мне дверь, мне нужно забрать оставшуюся одежду.
– Дверь опечатана. Я не имею права.
Я сел на ступеньки лестницы, схватился за голову, от меня воняло. Я поднял голову к потолку и закричал:
– Господи! За что!? За что мне такое!? Почему именно я!?
Хозяйка и хозяин вызвали лифт и уехали. Я остался один в грязных трико, футболке, носках, кроссовках. Бомж. Нужно восстановить документы и банковские карты.
- 17.03.2019